Дж.Р.Р. Толкин Сетование гнома Мима. Русский перевод. перевел с англ. Гном-Полуэльф.
Дж.Р.Р. Толкин.
Сетование гнома Мима (The Complaint of Mîm the Dwarf ,1961 или 1962 г.)
Под редакцией Уэйна Хаммонда и Кристины Скалл
Собрание поэзии Дж.Р.Р. Толкина (Collected Poems of J.R.R. Tolkien), стих № 185
Перевел с английского Гном-Полуэльф (Александр Базаров)
перевод на русский недавно опубликованного английского оригинала стихотворения и прозаического текста Толкина про злоключения гнома Мима.
стих на английском:
Under a mountain in a wild land
(out of >) a cave opened paved with sand.
(a stream flowed from a deep spring)
One evening Mîm stood by its door:
his back was bent and his beard was hoar;
long ways he had wandered homeless and cold,
the little dwarf Mîm, two hundred years old.
All that he had built, all he had made
with axe and chisel, with hammer and spade,
unfriends had stolen; only his life
and small tools he had saved, and a long knife
venom-edged in a sheath under his cloak
ragged and torn. Still red from the smoke
his bleared eyes blinked; for in heather and briar
stuffed in his tunnels they had set cruel fire,
driving him out, to retch and choke.
Mîm spat in the sand, and then he spoke:
Tink-tink-tink tink-donk donk-donk tink!
No time to eat, no time to drink!
Tink-donk no time donk-tink no time to play!
No time to sleep! No night nor day!
Only graven silver and twisted gold
and small (bright >) hard stones gleaming and cold.
(But gold and [garnet >] red
[deleted: and] silver and green,
jet and crystal)
Tink-tink green yellow, tink-tink white blue:
under my fingers opened and (grow >)grew
long leaves and flowers, and red eyes (glow >) glowed
in beasts and birds among the brambles and tree-roots
(knock-chip-cut marble and bone)
(no time to talk, work all alone)
(carving, chiselling, no time to rest)
стихотворный перевод на русский:
Под некой горой, в дремучей земле
пещера открыта, а дно всё в песке
Ручей вытекал и бежал вдалеке
истоки его в глубине, в роднике
стоял там Мим вечером, а сзади - врата
спина его согнута, а борода - седа
долгие странствия, без дома да в холоде
малый гном Мим, двести лет от роду
работой что создано было руками
лопатой, зубилом, топором, молотками
враги всё украли, инструментов чуток
осталось, да жизнь и длинный клинок
с ядом да в ножнах, и накидка – рванина.
алые очи мутно моргают от дыма
шиповник и вереск заткнули хода
в пожаре великом жестокость врага
Мим выгнан наружу, задыхаясь, блевал
и на песок сплюнув, стихами сказал:
динь-динь-динь-динь-динь,
дон-дон-дон-дон-дон
забаве ни мига, ни мига на сон
нет времени пить, динь-динь-динь-дон
нет времени есть, ни ночью, ни днем
лишь серебро, злато, чтоб резал, свивал
да камушки хладные, и каждый блистал
Зелен и ал, серебрян и злат
Тут и гранат, хрусталь и гагат
дон-дон-дон-дон-динь, белизна, синь,
динь-динь-динь-динь-дон, злат да зелён,
моими перстами раскрыт да взращён
и цвет, и лист, да горят меж корней
в ежевике глаза птиц да зверей.
мрамор и кость, стучать-резать-тесать
один всё тружусь. нет ни мига болтать
Ни мига на отдых! вырезать, высекать!
прозаический текст на англ.:
All things that my eyes had seen, while still they were clear, while still I was young and the world dear. How I slaved to make them endure longer than memory! And they grew in my mind, and writhed under my hands, twisting and twining unto strange and beautiful patterns — always growing and changing, and yet rooted in memory of the world and my love of it. Then one day for an hour I stayed, and lifted my head, and my hands rested on the stone bench. I gazed at my work. For it had come out of Mîm, but was Mîm no longer, and he wondered at it. Jewels I looked at gleaming in the light of my little furnace, lying now on my brown hand, old, but still nimble and slim. And I thought ‘Mîm was very clever. Mîm worked very hard. Mîm had a fire in him hotter than the furnace. But Mîm let it nearly all go into these things. They belong to Mîm, for without them not much of him would be left.’
So I thought how to keep them in order, like things stored in a wise memory. For they lay all about the floor, or in heaps in the corners, and some hung on pegs on the walls — like the pages of an old dwarvish book of histories that time had gnawed and winds had harried.
Knock-chip-cut! Crush-tap tam-tam-tap! Tack-tack! Wood and bone now. No time to talk. Work all alone. Planing, sawing, carving, chiselling, filing, nailing. No time to rest. So I made my great chest, with shelves and secret drawers. Guarding dragons glared at the lid, twined and trailed up from their great thorny feet on the ground. The hinges were in their sharp teeth. Dwarf-sires with axes stood beside the heavy lock. Knock-knock, tam-tap! hammer and nails tink-donk the key was made and spell-bound. Doom! The great lid was shut and my tired eyes too. Long I would sleep, with my tired head laid upon my treasure-chest, my hoard of memory and vanished years.
Did I sleep long? I know not the reckoning. The furnace fire was dead, but I was choking in smoke. Men came and took all that I had, the unmade metals that I won long ago from the rocks, the little heaps of stones; and they bore away my chest. They smoked me out like a rat, and in their scornful mercy let me run for it, like a wild thing, through the burning briars and heather about my deep house. They laughed when I trod on hot embers; and my curses blew away on the wind. My red eyes could see no path; and all I could save was a bag of small tools, and under an old cloak, ragged and torn, my secret knife, with runes of venom, in its black sheath. Often I have whetted it, spitting on the edges, till it shone under the hard stars in barren places.
So they took all Mîm’s memories and the joys and twists of his mind, to make gems on their sword-hilts, rings on greedy fingers, and moons and stars, trinkets dangling on the breasts of haughty women. They bartered them for little kingdoms and wicked friendships; they lusted for them; they murdered for them, and darkened the gold with the blood of kinsmen. There is a fire in the memories of the old dwarves, and a power out of their feeling hands that drives men mad, even when they understand nothing.
But now I am old and bitter, and in my refuge in the wild hills I must labour on again, trying to catch the echo of my memories before they fade utterly. Ay, my work is still good; but it is haunted. It is not fresh, there lies a blur between me and things I would see and make, like forms and lights broken in a mist of tears. I catch glimpses of what I once made, not of what I once saw.
Dangerous they say I am, full of hate and treachery, old Mîm, the petty-dwarf. I bite with black teeth if handled, or stab in the dark, and the wound of my knife cannot be cured. They dare not come near; but shoot at me with arrows from afar, if I dare to come out to look at the sun. It was not so once, and it is not good that it is so now. The patterns grow queer and twisted and mock the world, things crawl up from a dark place, and fear grows under my fingers, not delight. If only I could forgive, I might still catch the shape of one leaf at least, of one flower with dew on it as it shone in the spring by Tarn Aeluin when I was young, and the skill first ran down into my fingers. But Mîm cannot forgive. The embers of his heart still burn him. Tink-donk donk-tink! No time to think!
перевод прозаического текста на русский:
Все сущности, что видели мои глаза, пока они были ясны, пока я был молод и мир был милым. Как я работал до изнеможения, чтобы они продлились дольше, чем воспоминания! И они росли в моем сознании и извивались под моими руками, скручиваясь и переплетаясь в странные и прекрасные узоры — всегда растущие и меняющиеся, и все же укорененные в памяти о мире и моей любви к нему. Затем однажды я остановился на час и поднял голову, а мои руки отдыхали на каменной скамье. Я вглядывался в свою работу. Ибо она вышла из Мима, но больше не была Мимом, и он удивлялся ей. Я смотрел на драгоценности, сверкающие в свете моего маленького горна, теперь лежащие на моей коричневой / смуглой руке, старой, но все еще ловкой и тонкой. И я думал: «Мим был очень умным. Мим работал очень усердно. В Миме был огонь, более жаркий, чем горн. Но Мим позволил почти всему жару уйти в эти вещи. Они принадлежат Миму, ибо без них от него мало что осталось бы.
И я подумал, как бы мне сохранить их в порядке, как сущности, хранящиеся в мудрой памяти. Ведь они валялись на полу, или кучками по углам, а некоторые висели на гвоздях на стенах — словно страницы старой гномьей книги сказаний, которую изглодало время и опустошили ветры.
Стучать-колоть-резать! Хрясь-тук бам-бам-тук! Тук-тук! Теперь дерево и кость. Нет времени болтать. Работать в одиночку. Строгать, пилить, вырезать, долбить, шлифовать, забивать гвозди. Нет времени отдыхать. Поэтому я сделал свой большой сундук с полками и секретными ящиками. Сторожащие драконы свирепо глядели с крышки, сплетались и тянулись вверх со своих больших колючих лап на земле. Петли были в их острых зубах. Предки-гномы с секирами стояли рядом с тяжелым замком. Тук-тук, бам-бам! молоток и гвозди, динь-дон — ключ был сделан и скован заклятием. Бум! Большая крышка была закрыта, и мои усталые глаза тоже. Долго я спал, положив свою усталую голову на свой сундук с сокровищами, на свой запас воспоминаний и исчезнувших лет.
Долго ли я спал? Я не знаю насколько долго. Огонь в печи погас, но я задыхался в дыму. Пришли люди и забрали все, что у меня было, необработанные металлы, которые я давно добыл у скал, маленькие кучки камней; и они унесли мой сундук. Они выкурили меня, как крысу, и в своей презрительной милости позволили мне бежать, как дикому зверю, через горящие шиповник и вереск вокруг моего глубокого дома. Они смеялись, когда я наступил на горячие угли; и мои проклятия развеялись по ветру. Мои покрасневшие глаза не видели пути; и все, что я мог спасти, — это сумка с мелкими инструментами, и под старым плащом, изорванным и разодранным, мой тайный нож с ядовитыми рунами в черных ножнах. Часто я точил его, плевал на кромку, пока она не сияла под суровыми звездами в пустошах.
И они взяли все воспоминания Мима, радости и ухищрения его разума, для самоцветов в рукоятях своих мечей, для колец на жадных пальцах, лун и звезд, безделушек, висевших на груди надменных женщин. Они обменивали их на маленькие королевства и нечестивую дружбу; они жаждали их; они убивали ради них и обагрили золото кровью родичей. В воспоминаниях старых гномов есть огонь, и сила в их чувствительных руках, которая сводит людей с ума, даже когда они ничего не понимают.
Но теперь я стар и озлоблен, и в своем убежище в безлюдных холмах я должен трудиться над всем заново, пытаясь поймать отголоски своих воспоминаний, прежде чем они окончательно исчезнут. Да, моя работа все еще хороша; но она полна призраков. Она не свежа, между мной и тем, что я хотел бы увидеть и создать, лежит размытое пятно, как формы и огни, рассеянные в тумане слез. Я ловлю проблески того, что я когда-то создал, а не того, что я когда-то видел.
Опасный, говорят они, я полон ненависти и вероломства, старый Мим, малый гном. Я кусаю черными зубами, если меня трогают, или колю в темноте, и рану от моего ножа не вылечить. Они не осмеливаются приблизиться; но стреляют в меня стрелами издалека, если я осмеливаюсь выйти посмотреть на солнце. Когда-то так не было, и нехорошо, что сейчас так. Узоры становятся странными и извращенными, насмешкой над миром, сущности выползают из темных мест, и страх растет под моими пальцами, а не восторг. Если бы я только мог простить, я все еще смог бы уловить форму хотя бы одного листа, хоть одного цветка с росой на нем, как он сиял весной у горного озера Аэлуин, когда я был молод, и мастерство впервые передалось в мои пальцы. Но Мим не может простить. Угли его сердца все еще жгут его. Динь-дон, дон-динь! Нет времени думать!
